Валерия. Роман о любви - Юлия Ершова

— О! Ха-ха! Гадёныш. Ползать умеет, — смеясь и аж похрюкивая, сипит она.

Снежана кидается к малышу, а чудище пробивает на истерику:

— Животное! Ты мне всю жизнь изгадил, б…ь. Десять лет тебя таскаю на себе, на коляске. В этом и жизнь моя… Нет! Ничего нет! Только ты, не зверушка, не лягушка, и штаны твои обосранные. Все… — Полина Лазаревна умела пожалеть себя. А жалость к самому себе, как известно, усыпляет неудобную память. В такие минуты несчастная забывала, что последний раз коляску она вытаскивала во двор не меньше пяти лет назад, а какие памперсы носит Миша и на что у него аллергия, она не знала и не хотела знать.

— Мишун, я с тобой, милый, — шепчет Снежана, обнимая брата. И ей чудится, что ангел-хранитель, явившись наконец, закрывает их своими крыльями. Стакан с невыпитой дозой она роняет на пол, к босым ногам родительницы — звякнув, он распадается на осколки. Вишни на обломках стекла гаснут и кажутся теперь пятнами засохшей крови.

Полина уставилась на свои мокрые пальцы и зашевелила ими, напрягая уставший интеллект, но силы, необходимые для этого, быстро покидают её. Все конечности начинают подрагивать, мозги словно съёживаются, а кровь будто вскипает, сердце стучит всё сильнее — остановится сейчас, если не принять… Хищник приказывает Полине допить польскую водку. Она кидается за бутылкой и тут же наступает на осколок. В розовую, отполированную косметическим станком кожу входит, как лезвие в сочный бекон, клык из хрусталя. Но Полина не ощущает боли, а только припадает на колено. Её пустые зрачки внезапно улавливают движение: дочь тянет Мишу к входной двери.

Около гардероба детей настигает звериный рык:

— Стоя-я-ять, б. ди! — за ним изливается целый поток грязных, мерзких слов.

Миша прячет голову на груди сестры, но чувствует затылком дыхание зверя. Снежана закрывает Мишку собой, пытаясь и сама стать незаметнее, — ей надо спрятать братика от чудища, у которого на лбу бесятся пиявки, а в глазах зияет дикая пропасть.

— Мы их зашибём, и ты заткнёшься? — спрашивает чудище у невидимки, глядя сквозь Снежану на входную дверь.

Снежана и Миша покрываются холодным потом и смотрят друг на друга как будто в последний раз, пронзительно-обречённо, а жуткая фигура с канделябром в вытянутой руке плывёт на них. Воздух гудит словно от ударов погребального колокола.

Но вдруг канделябр падает, разбивая паркетную доску, а следом к ногам Снежаны, которая так и не открывает глаз, падает на колени чудище. Услышав первые слова очередного потока мата, дети приходят в себя, как по команде «отомри». Их мать стоит на четвереньках и отпихивает туфли Снежаны, как будто попала в их капкан. На этот раз дочь Яновича, уже не раздумывая, бросается к двери, но у самого порога падает — львиная лапа сцапала её ногу, впиваясь французским маникюром в лодыжку несчастной девушки.

У стены стонет Миша, и его голос звучит как боевой клич раненого индейца. На самой сильной ноте дверь хлопает, и в дом прямо из лифта влетает водитель Петя, профессионал тайского бокса. Невысокий худенький юноша уже испытал на себе темперамент супруги босса.

Дело было в минувший праздник весны, восьмого марта. Полина шикарно отметила Международный женский день, с таким размахом, что вылакала литров пять шампанского в своём массажном салоне в компании накачанного синтолом массажиста и стайки облитых гламуром подруг. Буря грянула дома, когда супруга босса разбила головой стекло в двери гостиной, а шея её застряла в выбитом оскаленном проёме, и в эту же феерическую минуту отворилась входная дверь и вошли её муж и дочь. Петя и Александр Ильич примчались на помощь. Госпитализация в клинику нарколога Георгиева оказалась делом не таким простым, как показалось Пете при первом взгляде на обездвиженную больную, распластавшуюся на паркете прихожей. Полина укусила его за ногу и чуть не перегрызла шею, а маникюром, не французским в ту пору, а японским, с сакурой на наращённых ногтях, пыталась выцарапать Пете глаза.

Поэтому сегодня Петя не медлил: уже на втором шаге он выкрутил хищнице обе руки и зафиксировал шею с такой силой, что зверь захрипел еле слышно. Над победителем нависла тень Ипатова с телефоном у уха. Он даёт советы водителю Пете и отвечает кому-то в трубку нервным тихим голосом.

А к ванной на одних руках ползут брат и сестра. Снежане кажется, что ноги её отнимаются, а из раненой лодыжки вытекает вся кровь.

На полу ванной комнаты, на розовом коврике, дети обнялись и заплакали навзрыд. Александр Ильич попытался их утешить своим нервным голосом, но остался неуслышанным.

Эвакуация прошла быстро. Пациентку к встрече с доктором Георгиевым Петя подготовил на профессиональном уровне: Полина лежала на пузе, как тюлень, руки за спиной в наручниках, и поворачивала из стороны в сторону облитую холодной водой голову.

Когда по известному маршруту тюленя увезли на скорой, спасатели взялись за несчастных котят, которые уже не плакали, а просто дрожали на полу ванной.

Замученных детей, по отработанному годами сценарию, подбодрили и доставили в крошечную квартиру, в дом на перекрёстке множества городских маршрутов, к младшей сестре их родной матери, Наталье Лазаревне, которая после подсчёта чужих (пока чужих) для неё денег пребывала в раздражённом настроении, как голодная кошка.

По дороге Снежана, как в детстве, пыталась задремать на груди Ипатова и вспоминала маму до того, как родился Миша, до того, как она стала хозяйкой салона местечкового гламура. Тогда, в пору розовых слонов, мама была домохозяйкой и водила свою дочь на тренировки в спортивный комплекс. Снежана стянула брови к переносице и пытается вспомнить её лицо. Пытается…

В детские воспоминания, как всегда без стука, вклинилась тётка. Она облачилась в платье невесты и опять затащила племянницу на свою свадьбу. Что бы там Наталья Лазаревна ни воображала, свадьба у неё была самая обычная, с шариками на машинах и бесчисленными ящиками водки на полу кухни фабричной столовой. Невеста прятала выбеленные завитушки, мелкие, как кольца ягнёнка, в кружевной тюль, а бочкообразную грудь, наоборот, выставила и обнажила до неприличия.

А жених без лица (Снежана его не запомнила), пьяный, приставал к гостям с поцелуями и слюнявил чужие рты. Маленькая Снежана пряталась от него за спиной папы. У мамы спасения было не найти. Она не сидела на месте, а каждые минут десять к кому-то подсаживалась и чокалась бокалами, или танцевала, кружась, как сумасшедшая, сверкая платьем, сотканным из капелек чёрного перламутра, словно из тысячей зрачков тьмы. Её причёска за сто долларов — а в то время средняя зарплата не превышала тридцати — распадалась на лакированные пряди-макароны, которые мало-помалу закрыли обнажённую спину, статную и сильную, как у танцовщицы. Она избегала дочери и мужа. Мама ловко упархивала из-под носа отца, прилипая к скачущим под весёлые песни мужикам, но папа ухитрялся-таки поймать её за локоть и в сто первый раз произнести: «Ты обещала — только шампанское…»

IV

На пороге крошечной квартиры Снежане больше всего не хотелось, чтобы двери открыл Гацко. Он тут же кинется с расспросами, хлопая себя по лысине и изрекая то «блин», то «чтоб её». Не до него. Вот если поржать хочется, тогда пожалуйста, пусть и двери открывает, и по лбу себя хлопает, а в беде от него проку нет, только шум один.